В новогодние дни, после рождественской ночи — пожалуй, самое время вспомнить об умопомешательстве.
Окончание — начало в части 1.
Тем более, что среди прошлогодних событий и дат — немало очень поучительных.
Вот две загадочные истории, которые напомнил прошлый год. Как два урока — кажется, вполне полезных даже в наши дни.
В первой части — по случаю прошлогоднего юбилея философа Чаадаева — речь шла о том, почему автор «Философических писем» был бы рад, если бы вместо него признали безумной поклонницу, которой были адресованы его письма.
В части второй:
Почему Шуман решил стать сумасшедшим — и не мешать жене, желавшей личной славы и свободы чувств
(Осенью было 205 лет со дня рождения Клары Шуман; а 180 лет назад она впервые приехала в Россию с мужем-композитором)
В апреле 1854 года Клара Шуман получила истеричное письмо от романтической писательницы Беттины фон Арним. Платоническая муза Иоганна Гёте была знаменита своим чувственным афоризмом: «Я хочу быть любимой или быть понятой, — что одно и то же». Но пианистка Клара (в девичестве Вик) ко всему готова, — так что Беттина может шуметь, сколько угодно.
Дамы обсуждали интересного мужчину, что понятно. Тем более, что повод был скандальный.
Клара к этому имела отношение прямое: все-таки мужчина — ее муж Роберт Шуман.
Беттина восторгалась композитором, присутствовала на премьере его «Сцен из «Фауста» Гёте» и благодарила за посвященный ей, «возвышенной поэтессе Беттине» (так и написал), цикл из пяти фортепианных «Утренних песен». А Клара помнила, как Роберт написал (она просила) статью о юном гениальном Брамсе, но напечатал только после сцены, которую пришлось устроить в знак протеста Кларе. Клара ничего не забывала.
Только что, в марте, объяснила всем: муж Роберт Шуман — сумасшедший. Как человек порядочный, признался, дескать, сам: «Ах, Клара, я недостоин твоей любви. Я знаю, что болен, и хочу, чтобы меня положили в психиатрическую больницу».
Идя навстречу пожеланию, жена немедленно отправила супруга-композитора в Эндених. Отличная психлечебница доктора Рихарца, недалеко от Бонна. У них такие методы лечения — просто с ума сойти.
И вот в апреле, принесла нелегкая эту старую клячу Беттину — как это не хотят пускать врачи!? Отдать такого солнечного гения мозгоправам на растерзание!? Отказать почтенной даме Клара не могла — себе дороже.
Теперь Беттина фон Арним писала фрау Шуман, что композитор-пациент здоров и адекватен — но сойдет с ума, если его оставить в этом заведении. Там издевательские процедуры. Рихарц не доктор, а мучитель и садист: «Врач — сам глубокий ипохондрик, телесно и духовно больной. Шуман лишен здесь всякого участия».
И что с того?
К несчастью для Шумана, Беттину фон Арним как раз в те дни — так разгулялись нервы — разбил инсульт и паралич. Помочь она окажется не в силах.
Клара на ее послание откликнулась своеобразно — тут же написала Рихарцу: что бы ему Беттина ни наговорила, мужа забирать она не думает. И чтобы больше никаких посетителей. И чтобы прекратили «эти вольности»: сначала пациенту разрешали по окрестностям гулять и даже ездить в Бонн. Теперь — лечить до посинения.
И мужу заодно черкнула — стиснув зубы, написала: «горячо любимый».
Медперсонал в больничном протоколе, дневнике наблюдений за пациентом, отметил: «Сегодня он говорил о кознях злой бабы».
Такая сумасшедшая история — в ней странно всё.
И если вспоминать про бедную Панову, от которой отрекался гений мысли Чаадаев, — то эта история наоборот.
Здесь композитор Шуман сам себя назначил сумасшедшим — а гениальной пианистке Кларе оставалось только согласиться: пусть его.
В конце концов, на Кларе, как на том же Чаадаеве, «апостольская миссия». Они — во имя. Они, как люди подневольные, служили высшей Истине и высшему Искусству. Тут без жертв не обойтись.
А композитор Шуман мало что недооценивал ее — еще и много думал о себе. При всей условности сравнения — почти как та же Катенька Панова?
* * *
Конечно, Клара к сумасшедшему не ездила — отмахивалась: доктора не позволяют, она же беременна. Родила сына, назвала Феликсом — но к мужу все равно не ездила, фото сына выслать отказалась, докторам запретила отпустить отца к детям (а у Шуманов их восемь) на Рождество. Только передала через доктора Рихарца, чтоб не забыл поздравить «нашего возлюбленного» герра Брамса с днем рождения. Он отвечал, что поздно сообщила: письмо уже не долетит, а у него у самого «нет крыльев». Вложил рисунок Мендельсона (Феликсу в альбом от Феликса). И приписал: «Прощай, любовь!».
Зато сам юный Иоганнес Брамс писал ему безостановочно. Какие у Роберта славные жена и дети. Как они весело встретили Рождество. Как ему скучно без Клары, у которой вечные гастроли: «Какой долгой мне показалась разлука с твоей женой! Я провел такое великолепное лето вместе с ней. Я настолько очарован ею и так ее люблю, что все остальное кажется мне пустым». Наконец в восторге прислал Шуману «Три романса» Клары с посвящением Брамсу: те самые, что прежде Клара посвятила «любимому мужу». Не знал, наверное. А съездил наконец в больницу — убедился: полтора года активного лечения и изоляции превратили Шумана в какого-то не очень-то здорового.
Старшая дочь Шумана Мария вспоминала: мать бросала письма отца из клиники в огонь не читая.
Словом, Клара приехала к Шуману лишь раз за два с половиной года — ей наконец сообщили: умирает. Перестал есть, кормили насильно — ничего не помогло.
Зашла к нему вместе с Брамсом — оба описали эту сцену патетически и со слезой. Но Шуману уже было явно не до них. Они отправились в ресторан, подъехал еще их венгерский друг Иосиф Иоахим, пока обедали, Шуман и умер — ему было всего-то 46. «Я возложила ему на голову цветы — мою любовь он унес с собой!». Бедняга, что тут скажешь.
Как вспоминала дочь Мария, Клара привезла с собой пухлую пачку писем и документов отца, большая часть которых сразу улетела в камин.
Кривая усмешка судьбы: в здании бывшей клиники Рихарца теперь — музей Роберта Шумана.
А что же Клара — успокоилась? Ведь рядом юный Брамс? Как бы не так.
* * *
Она называла Брамса «посланником божиим»: и в нем, и в музыке его все настолько совершенно, что не ее мужу Роберту, конечно, «что-нибудь советовать ему», — писала Клара. Есть много писем Брамса о том, какой ему «Клара открыла рай».
Ей, когда она избавилась от Роберта, было 37. Брамс был моложе на 14 лет. В самый раз — мечтать о райских кущах.
Шуману Брамс казался воплощением его композиторских стремлений к синтезу традиций Баха и Бетховена с новой музыкой, слиянию классического с романтическим. Но что об этом вспоминать. Похоронив его, недели через две недели безутешная Клара помчалась с Брамсом на курорт.
Потом два года колесила по Европе с концертами, оставив детей на «дядю Брамса» — доверила ему даже вести их «домовую книгу». Чем еще заняться композитору.
Но вдруг и Брамс не оценил такого счастья — оставаться тенью гениальной пианистки Клары — и сбежал. И мысли о женитьбе выкинул навек из головы. Может быть, извел уроки из судьбы коллеги Шумана. Может быть, дело в неземной страсти к Кларе. Может, из любви к Искусству.
Сердце Кларе он разбил — но мало ли на свете чудных музыкантов, которые могли аккомпанироватьв ее тени. Хорош был виолончелист Альфредо Пьятти. А скрипач Йозеф Иоахим чем хуже?!
Сказать, что Клара посвятила себя детям — так она же ими никогда не занималась. У Шуманов было их восемь. У всех судьба несчастная. Кто умер рано, кто стал наркоманом, сына Людвига, который показался Кларе чересчур «неловким и медлительным», отправили лечиться по знакомому маршруту, до смерти, за 30 лет его никто не навестил ни разу.
Рядом с Кларой, пережившей мужа на 40 лет, осталась красавица-дочь Мария — да и та не вышла замуж и всю жизнь жила с чувством вины перед отцом. За что?
* * *
За и что — и надо ли теперь — винить в чем-то Клару?
Жена-пианистка пережила мужа на 40 лет. Выступала до 72-х. В тех временах застыли титулы, которыми ее успели наградить — «королева пианистов», «жрица». Еще из детства: «вундеркинд». До наших дней дошло определение: «железная».
Зловещий знак: они впервые встретились в доме доктора Эрнста Кара, директора психиатрической больницы замка Кольдиц. Юной пианистке Кларе Вик было восемь, Роберту 17. Он брал уроки у ее отца, державшего талантливую дочь в ежовых рукавицах. На этом фоне Роберт показался неземным: и музыку любил, и знал литературу, и так парадоксально, нет, волшебно мыслил.
В двадцать четыре года он создал «Новую музыкальную газету», с которой скоро стал считаться весь германский музыкальный мир. Он был бунтарь, он бился с консерваторами, «дедушками» и филистерами и утверждал эстетику эмоций, чувств. Без этого нет романтизма — значит, и нельзя «поднять упавшее значение искусства». Девиз журнала — «Молодость и движение» — способен был свести с ума не только Клару.
Выдумал воображаемое музыкальное «Давидово братство», где воображаемый романтик Эвсебий спорит со скептиком Флорестаном, а на воображаемом балу воображаемые Паганини и Шопен, и даже пляшущие буквы сражаются с «торговцами искусством».
И если поначалу он решил, что посвятит свою блестящую сюиту «Карнавал» невесте Эрнестине, — то уже тогда, конечно, Клара знала: не бывать тому. За эту Эрнестину ему еще придется и оправдываться перед ней.
Она подрастала, он уже звал ее своей «Цилией» и «Кьярой» и посвятил 16-летней пианистке пьесу «Киарина». Он создал песенные циклы про «Любовь поэта» и «Любовь и жизнь женщины». В «Венском карнавале» у него вдруг зазвучала тема бунтарской «Марсельезы». Он распахнут — и твердит: «Меня волнует всё на белом свете: политика, литература, люди; я размышляю на свой лад — и все это рвется наружу, в музыку».
Он уверял восторженно: «Вокруг цепи правил всегда должна виться серебряная нить фантазии».
Отлично, — говорила Клара Вик, — «мне не нужны ни лошади, ни бриллианты, для окончательного счастья нужно лишь принадлежать тебе!»
Он веселил ее — все время рассуждает, как ребенок.
А Клара Вик заранее всё знает — и даже пишет прямо: «Ничто в мире не способно отвратить меня от того, что я считаю верным. Я докажу отцу, что даже самые юные сердца способны быть непоколебимыми в своих намерениях».
Он влюблен и ослеплен, как и должно быть с подлинным романтиком.
По ее затее подали в суд на ее отца-тирана, и тому пришлось признать их брак.
А дальше — Клара восемь лет безостановочно рожала, и это выходило у нее легко, как будто между дел. Едва родив, летела на гастроли. И Шуман — вот они, романтики! — вдогонку ей, как истый антифеминист: «Как бы я хотел, чтобы в тебе перестали видеть артистку, ибо жена ведь много выше артистки. Если бы мне удалось добиться, чтобы ты никогда более не появлялась на публике, я достиг бы предела своих желаний».
Он ей про то, что детям мать нужна. Про то, что вместе они бы могли создать такое новое музыкальное единство. Такой занудный оказался, это что-то.
Она — а вслед за ней и кто-то из биографов — усмотрят в этом признак прогрессирующего маниакально-депрессивного психоза. Следы которого, конечно, обнаружат у него и в творчестве.
Но главное, разлад в семье — считается, стал очевиднее всего после поездки Шуманов в Россию. С чего бы?
* * *
Если вкратце — с февраля по май 1844-го Роберт и Клара проехали от Риги через Петербург в Москву.
Клара произвела впечатление виртуозностью — и исполняла, кроме Баха и Бетховена, «Крейслериану» и другие пьесы Шумана. На семи публичных концертах посещаемость — как писали — была средней. Но тем не менее «превосходной игрой Клары Вик все долго восхищались». Что касается музыки Шумана, тогда еще ее воспринимали с осторожностью: как критик Стасов написал, не были к ней готовы.
Клара нервничала. Побывали на концерте выступавшей здесь Полины Виардо — взбесила публика. Надо же, как восторгаются! «Да от такого фанатизма возмутится всякий, кто в своем уме — и что-то понимает в музыке!».
Были на вечере у сенатора и скрипача (автора «Боже, царя храни») Львова — от Клары все в восторге. А угрюмый Шуман молча просидел в углу. Что ни спросят — не успеет рта открыть, за него тут же отвечает Клара.
Потом стал исчезать. Повадился исследовать московский Кремль — ходил сюда «как на службу». Написал и серию стихотворений — ну в полном упоении. «Французы под Москвой», «Бонапарт в Москве», поэма «Колокол Ивана Великого». Тут у него Наполеон, который «к власти не колеблясь шел по трупам», бежит с войсками из Москву, ответившей врагу «кровавым лобзаньем». Тут у него и «сотни колокольных звонов парят повсюду», и «встает пасхальным утром солнце над святой Москвой!». Он даже отправил поэму тестю: «Чудо-град Москва — это скрытая музыка!».
Их интересы с Кларой тут внезапно разошлись.
Нет, ну, конечно, он в депрессии. Конечно же, болезнь — о чем еще могли ей говорить его пристрастия.
Здесь же, в России он услышал о судьбе Елизаветы Кульман, переводчицы и поэтессы, умершей в 17 лет. Ее стихи внезапно потрясли его — настолько, что из них вырастут два вокальных цикла Шумана — «Девичьи песни» и «Семь песен». Ее портрет будет висеть над его письменным столом. Ее стихи он попросит прислать ему в больницу в Эндених.
Чем поразила его печальная судьба Елизаветы?
Он отвечал: «Она похожа на блаженный остров, всплывший из хаоса современности».
Как хочешь, так и понимай.
Но через 20 лет, когда в Россию вновь приедет Клара Шуман, — ей уже выскажут в укор: в ее программе слишком мало Шумана. Тем более, малоизвестных сочинений.
Шумана к тому времени заметит композиторская «Могучая кучка» — даже точнее, главный ее идеолог Милий Балакирев. Тот самый, к слову, лучший друг Улыбышева, брата чаадаевской Кати Пановой. Такой вот удивительный зигзаг.
Случайно ли? — но Шуман оказался в тройке композиторов не просто почитаемых — но совпадавших с лозунгом «Могучей кучки»: «новизна, изобразительность, народность». Глинка Шуман, Берлиоз.
…Вскоре после поездки Шуманов в Москву скульптор Эрнст Ритшель изваял большой каменный медальон — его повесили в гостиной на стене. На переднем плане профиль композитора — а сзади, фоном, тенью, профиль его жены.
Сам Роберт объяснял гостям полушутя: «Всё же творец важнее, чем интерпретатор».
И вряд ли он не замечал, как всякий раз при этом Клара меняется в лице.
Что-то ушло от них — сердечное. Если оно, конечно, было в самом деле. Какая у него там в голове серебряная нить фантазии — ей уже стало все равно.
* * *
А дальше — область мифотворчества.
После смерти Шумана Клара вымарала все неугодные посвящения из его рукописей и проставила везде свое имя. Сжигала письма, подправляла дневники и документы, даже сочинения супруга. Просто потому, что дожила до тех времен, когда он стал великим композитором и классиком. И не хотела оставаться лишь в его тени. Она должна остаться гениальной пианисткой, которая вошла в историю, как ни препятствовал тому безумный муж и неудавшиеся дети — в общем, всё, что составляет бремя невыносимой женской доли.
Есть история о том, как Шуман выбросил в реку кольцо, а следом попытался сам прыгнуть в воду — только нет свидетелей, нет ничего.
Есть рассказы Клары, как он тяжело страдал и изводил ее тем, что всё время слышит ноту «ля» и много странных звуков — по ночам вставал, записывал и говорил, будто ему диктуют ангелы. Ну точно, не в себе. Но это по рассказам Клары.
Есть предположения, что он отправился в психушку, потому что не хотел с ней жить — но побоялся портить репутацию большой артистки.
Биографы запишут: в клинике композитора лечили от «биполярного аффективного расстройства». Но и диагноза как такового нет. Через сто лет случайно обнаружили клиническое заключение, составленное после вскрытия доктором Рихарцем. Он не был патологоанатомом, и заключение его — как оценили специалисты — не проясняет ничего, скорее всё запутывает. Зато он написал, что мозг у Шумана был меньше, чем положено, — это, конечно же, для тех, кто сочувствует Кларе. Но антропологу Шафхаузену еще в XIX веке позволили эксгумировать тело — и он каким-то образом сделал вывод, что мозг у композитора гораздо больше, — это, конечно, в пользу тех биографов, которые не доверяют Кларе.
Бог с ними. Так или иначе, ясно, что от Шумана избавились. Спасти — если надо было спасать — никто не захотел.
Лет через сто нашелся и Скрипичный концерт ре минор — тот самый, который Шуману продиктовали ангелы. Партитура считалась без вести пропавшей. Почему? Возможно, Кларе показалась слишком уж безумной. Но первым, кто сыграл этот концерт, когда-то стал выдающийся скрипач Иегуди Менухин, — он же и назвал его «недостающим звеном между скрипичными концертами Бетховена и Брамса».
В оригинальной партитуре Шумана указывался темп, который кажется всем невозможным. По словам музыковеда Артема Варгафтика, эффект, которого требует Шуман, абсолютно фантастический, как «замедленная съемка» в музыке: она плывет и агрессивно, мощно бьет, как колокол. Можно назвать бредом сумасшедшего, галлюцинацией или диктовкой дюссельдорфских ангелов, но именно это — последняя воля Шумана.
Варгафтик, кстати, спрашивает осторожно:
«А может быть, Шумана просто объявили сумасшедшим? Может быть, его самого убедили, что он не в себе, а он и поверил. Ведь все, чем мы располагаем, — лишь факт смерти в сумасшедшем доме.
P.S.
Что нам дают сегодня эти странные истории. В чем актуальность? Ну какая разница — кто кем пожертвовал?
Надо ли было вообще им жертвовать собой — Кате Пановой ради Чаадаева — или Шуману ради Клары Вик?
Даже если Чаадаев внес немалый вклад в развитие общественной и философской мысли. Даже если Клара Шуман/Вик как пианистка и как феминистка — виртуозней не было и нет.
Опять-таки вопрос: кем можно жертвовать ради Искусства и Познания? Что может оправдать бессмысленность существования людей, бесследно уходящих в никуда, в небытие?
Где грань безумия и гениальности — и что важней: служенье муз, которое не терпит суеты, служение идее — или грамотный пиар, успех любой ценой?
Фактически сегодня — актуальнейший вопрос. О главных ценностях.
Пока найдешь ответ — с ума бы не сойти.
