Содержание:
Профессору русской литературы Николаю Ивановичу Якушину — 97. Как и много лет назад, будучи самым строгим преподавателем нашего журфака, он бодр и подтянут. Как прежде, читает наизусть Пушкина, Тютчева, Некрасова и щедро делится горячей любовью к русской классике с каждым гостем. «Майский день! Именины сердца», — словами гоголевского Манилова встречает меня профессор. Угощая наваристой солянкой собственного приготовления, подливая крепкой смородинки, он рассказывает о том, как мальчишкой встретил утро 22 июня 1941-го, вспоминает о своем военном детстве и крепкой дружбе с Олегом Ефремовым.
Молчали даже собаки
Когда началась война, я закончил шестой класс. Мой дядя служил в Брестском гарнизоне. 15 мая 1941 года он приехал в отпуск и сказал, что будет война. В детстве я часто ночевал у бабушки и тети в Доме на набережной. 22 июня я был там. Раннее утро. Все бросились в магазин слушать новости. Помчался и я, там уже была огромная толпа. Паники не было, но с полок магазинов сметалось все. По ночам в небо поднимались аэростаты противовоздушной обороны, на крышах устанавливали «зенитки», на Гоголевском бульваре стоял пулемет. Окна оклеивали бумагой, копали траншеи, витрины магазинов закладывали мешками с песком. На чердаки поднимали ящики с песком и бочки с водой для тушения зажигательных бомб. Мы, мальчишки, следили за светомаскировкой и … шпионами. Если видели подозрительного незнакомца, звали милицию. Недели через две ночью завыла сирена. Я в ботинках на босу ногу и пальто побежал в подвал. Оказалось, тревога была учебной.
Бомбежки в Москве начались 22 июля 1942 года, а 8 июля мама увезла меня на свою родину в Тульскую область. До войны я бывал в деревне, помнил, как там все устроено. Мы с ребятами ходили в ночное, помогали колхозникам кидать снопы. Жили у дяди моего отчима. Он попал в плен в Первую мировую, свободно говорил по-немецки. У него все спрашивали, кто такие немцы. До конца лета мы прожили спокойно. В сентябре через нас погнали колхозные стада. Это было нечто — сотни недоенных коров не мычали, они кричали. Тревога нарастала. И вот уже стали летать над нами немецкие самолеты, они бросали листовки: «Делайте выбор — жизнь или смерть!», «Армия Ворошилова сдала Ленинград!», «Москва падет завтра, сдавайтесь в плен». В это же время появились слухи, что врага мы все же одолеем, у нас появилась «Катюша».
В конце ноября, через неделю после моего дня рождения в деревню пришли немцы. Этот день я помню до сих пор. Мороз. Яркое солнце. И невыносимая тишина. Даже собаки молчали. И в этой тишине появляются машины — сзади гусеницы, спереди колеса и противотанковая пушка. Они шли в сторону Рязани. Эти немцы были на редкость культурными, за продукты платили деньгами, со всеми здоровались, пробыли у нас четыре дня и ушли. Все вздохнули свободно. Я думаю, это были бывшие студенты, они даже шутили, пели «Интернационал».
А через некоторое время к деревне подъехали огромные обозы с лошадьми. Немецкие солдаты пинком открывали двери и кричали: «Матка, яйца, пиво!». Начался полный беспредел. Они грабили пасеку, стреляли в свиней, хватали кур, тащили коров. Эти пробыли у нас недели две. Когда началось наступление под Москвой, их моментально выгнали, но они с собой забрали 18 деревенских мужиков, которые так и не вернулись.
Как-то мы ужинали, и тут стук в дверь. Боже мой! Открывается дверь и входит мой отчим, который попал в Смоленский плен. Он сбежал и пешком пришел домой. Такая радость была. Через несколько дней приходит к нам человек, интересуется, какими путями шел. Вдруг в дверь тарабанят прикладом. Что делать? Человек спрятался за дверью. Немцы вошли в избу, он выбежал. Один мне пистолет направил в лицо: «Кто был?». Я рот открыл. Мама на меня взглянула так, что я тут же его закрыл. Немец увидел: «А почему вы так на него посмотрели?». Я стоял и думал: «А если они меня потащат с собой и будут бить, скажу я, кто у нас был или нет?». Дед наш на чистом немецком объяснил, что никого не было, они ушли. До этого фашисты расстреляли у собственного дома директора школы и не разрешали убрать тело, потому что он был коммунистом.
Помню невыносимое отчаяние от всех этих событий. Что с нами будет? Вернемся ли мы домой? И вдруг на улице послышалась пальба. Выстрелы, выстрелы. Я на улицу, а в небе высоко-высоко летят три самолета с красными звездами. Вокруг все в дыму, а они летят так спокойно и достойно, что я тут же понял — это не навсегда. Придут наши и все будет хорошо. И наши пришли. Они были в телогрейках, с автоматами, хорошо экипированы, не то, что ополченцы, вооруженные лопатами, которых мы видели в самом начале войны. Люди с ликованием бежали им навстречу, доставали припасы, кормили.
Святые люди
В Москву я вернулся в апреле 1942 года. Возвращению предшествовала история. Мама уехала домой, а я остался в деревне. Мы играли с пацанами в прятки, я залез на лестницу и решил спрыгнуть оттуда. Из-за угла выскочил мальчишка с колом в руках. На этот кол я и прыгнул. Зима, вечер. Меня на лошади везут в больницу в Венев, 10 км. Я, конечно, думаю, что умру, и жаль, что мамы нет рядом. Но я не умер.
В больнице меня положили у окна. Стекол не было. Окна закрывали матрацами. Боль в животе была ужасная. Но помочь мне не могли, инструментов не было. Однажды я проснулся и понял, что стало легче. Прорвалось нагноение. Зашивать рану не стали, делали перевязки. Как-то все обошлось. Валялся я там долго. От скуки прочитал «Преступление и наказание». Книга меня потрясла. Я представил себе весь ужас человека, который вольно или невольно совершил преступление. Спустя четыре месяца я вышел из больницы. С мамой и бабушкой мы поехали в Москву. Ехали без билетов. Поезд вез всех, кто успел в него влезть. Вагон битком, сумку поставить некуда. В шесть утра прибыли на Павелецкий вокзал. На улице противотанковые «ежи», остатки баррикад.
Начиналась другая жизнь. Нужно было чем-то заниматься. Седьмой класс я пропустил. Друг мой, Олег Ефремов еще жил в Воркуте, они уехали с мамой к отцу. По совету знакомых, я пошел на завод авиаприборов учеником чертежника. Завод еще перед наступлением был эвакуирован в Энгельс, помещения стояли пустыми, но в конце лета к нам привезли завод из Ленинграда вместе с рабочими и инженерами.
Это были святые люди. Пережив столько горя, они держали себя очень достойно. И очень тепло относились ко мне. Благодаря их усилиям, я, со своими шестью классами школы, получал хорошую зарплату и продуктовую карточку на 650 грамм хлеба. Завод спасал многих. 1942 был голодным и холодным. В отделе главного технолога стояла печь. Возле нее все грелись. У меня от холода чесались пальцы и лопалась кожа. Помогли рукавицы на собачьем меху. Их отдал мне отчим, который, пока его эшелон стоял под Москвой, прибежал домой повидаться. Мама была на работе, а я оказался дома, у меня был восьмичасовой рабочий день. Через месяц пришло письмо: «Ваш муж погиб». Мои наставники на заводе, узнав о нашем горе, сделали все, чтобы повысить мне зарплату.
Были в нашей жизни и радости. Недалеко от дома был кинотеатр. Однажды на работе речь зашла о кино, и я купил себе и своему наставнику билеты. Мы смотрели «Музыкальную историю» с Лемешевым. 1942 год, кругом беспросветность, а в кинотеатре идет музыкальный фильм. История о том, как у простого шофера-таксиста оказался голос оперного певца. Мы вышли из кино, и мой наставник сказал: «Коля, спасибо тебе большое!». В этом же кинотеатре я смотрел фильм «Два бойца». Весь зал рыдал.
Когда объявили победу, мы с мамой плакали. В стране не было ни одной семьи, которая кого-то не потеряла. После войны Москва была заполнена безногими инвалидами. Мы с Олегом «ходили в народ», крутились возле пивных и разговаривали с фронтовиками. Это было страшно. Люди вернулись с войны и не могли найти себе место в мирной жизни.
Арбатское детство
В Нащокинский переулок мы переехали в начале 30-х. Жизнь в арбатских переулках была особенной, без суеты. Здесь была тишина и неповторимая атмосфера творчества. Я тогда понятия не имел, что Нащокин — близкий друг Пушкина, новый дом мне очень нравился. Это был двухэтажный особняк. Там жили замнаркома иностранных дел, азербайджанская семья из восьми человек с козой, хозяйка особняка со своей гувернанткой, Таня Ростовцева, будущая жена Юры Никулина. В соседнем доме была квартира Михаила Булгакова, рядом жили Агния Барто, Дмитрий Фурманов, Любовь Орлова, Григорий Александров…
Квартира у нас была в подвале. Высокие потолки, двери с витражами и стеклянными ручками, отдельные комнаты и … настоящая русская печь. Мама пекла пироги и куличи. Олег любил заходить к нам после занятий в студии, мы играли в шахматы и карты. Но играли не просто так. Проиграл пять партий — плати книгой. У меня сохранились две книги с автографом Олега, которые я отдал в музей МХАТ. Сначала он проиграл мне бестселлер, «Американскую новеллу XIX века», и в сердцах написал: «Чтоб ты подавился этой книгой». Потом проиграл сборник статей Александра Островского, в которой написал: «Чем в карты играть, лучше бы читал умные книги вроде этой» (смеется).
У нашего дома был небольшой садик с кустами сирени и огромными тополями. На одном из них любила сидеть Танька Ростовцева. За Танькой, конечно, мы с Олегом немного ухаживали. Ухаживания были смешными. Я ходил в булочную за хлебом и со сдачи накопился рубль. Я предложил Таньке мороженое. После у меня осталось 20 копеек, и мне стало очень жалко рубля. Лишних денег у нас не было, родители давали только на проезд. И мы изобрели два способа сэкономить на проезде. В метро тогда стояли контролеры и пускали по билетам в один конец. Я прохожу первый и говорю: «Билет у него», и бегом вниз, Олег идет следом и говорит: «Я его не знаю, вот мой билет». Второй способ — покупаешь два билет, даешь контролеру так, чтобы она порвала верхний, а нижний остался целым.
С Олегом мы познакомились осенью 1935 года. Мы были зачислены в 1 «Е» школы № 9 в Староконюшенном переулке. В тот год было девять первых классов. Часть из них через год перевели в школу №70, где мы проучились до самой войны.
В первом классе я ни с кем не сошелся, мне была ближе дворовая шпана, но дружба эта кончилось довольно быстро. В конце первой четверти мне выдали аттестат. Мамочка посмотрела, а там кроме двоек почти ничего нет. Она провела со мной жестокую беседу, и я кончил 1 класс с четверками.
В начале нового учебного года Олег подошел ко мне и спросил: «Не хочешь со мной дружить?». Я согласился, и через пару дней был приглашен к его родителям. Они сказали: «Мальчик хороший, но не очень воспитанный». В общем, я был принят. Его родители всегда относились ко мне по-доброму. Я уже работал на Севере, пришел к Олегу.» Ну, ты где сейчас?», — спрашивают они. «В Череповце», — отвечаю. «Да ведь это же мой родной город, — воскликнула его мама, Анна Дмитриевна, — мой отец был городской голова».
Стыдно признаться, но в начальной школе читал я мало. Однажды Олег дал мне «Остров сокровищ». Это было что-то! Мама меня выгоняла вечером погулять, а я с книжкой за пазухой выходил в подъезд и читал.
Мы с Олегом не соревновались, но невольно были одинаковы. Даже отметки были одинаковые. К концу третьего класса было по две четверки, в четвертом классе мы писали изложение, сделали по одной ошибке и получили четверки. В пятом и шестом стали круглыми отличниками. В наше время учится плохо было неприлично. В пятом классе мы получили рекомендацию в городской Дом пионеров. Там была театральная студия, где занимался Ролан Быков, а мы с Олегом попали в исторический кружок. Вел его краевед Александр Родин. Благодаря ему мы еще больше полюбили родной город — мы узнали, кто основал Москву, как строились храмы и выглядели улицы. В шестом классе родители подарили Олегу фотоаппарат, он сделал мой снимок, который в день его 75-летия опубликовали в «МК». Родители Олега каким-то чудом доставали нам пропуск в театр. Но Олег решил, что в театр надо ходить постоянно, но где взять деньги на абонемент? Мы решили продать коллекцию марок. Мы выручили 60 рублей, положили на сберегательный счет, но война спутала все наши планы.
Олег всегда очень выразительно читал стихи. В пятом классе мы изучали Лермонтова. «Умирающего гладиатора» он читал так, что все мы будто своими глазами видели страдания гладиатора, находясь в ликующей толпе «бесчувственных римлян». Примерно в это же время он придумал кукольный театр, с которым мы выступали в школе. Об актерской профессии у нас тогда и мысли не возникало, мы готовились к поступлению на кораблестроительный факультет Высшего военно-морского инженерного училища в Ленинграде. Но война нарушила и эти планы.
Я — счастливый человек
В 1945 году мне исполнилось 18, Олег уже был студентом школы-студии МХАТ. Пришло время перестраиваться на мирную жизнь, нужно было учиться. Я ушел с завода и подал документы в театральный вуз. К счастью, блестяще провалился. Через год я стал студентом факультета русского языка и литературы МГПИ имени Ленина.
После окончания аспирантуры меня направили на работу в Новокузнецк, где я шесть лет был завкафедрой русской и зарубежной литературы в пединституте и изучал творчество Федора Михайловича Достоевского. Я работал с его знаменитой «Сибирской тетрадью». Во время пребывания на каторге в Омске Достоевскому нельзя было ни читать, ни писать. У него была только «Евангелие», которое ему подарили жёны декабристов, когда он отправлялся в Омскую каторжную тюрьму. Однажды, когда Достоевский был в госпитале, старший врач Троицкий передал ему несколько листов бумаги и карандаш. Эти листки и стали основой тетрадки, которую он сшил, и в которую записывал образные выражения, пословицы. Мне удалось прочитать около 500 записей. На основе материалов, собранных в Сибири, Достоевский написал «Записки из мертвого дома», «Дядюшкин сон», «Село Степанчиково и его обитатели» …
Незадолго до 200-летия Достоевского раздался звонок. Звонил бывший горный инженер из Кемерово. Вышел на пенсию, занимается общественной деятельностью. «Николай Иванович, мне попалась книжка Якушина «Достоевский в Сибири», я думал, автор уж помер давно, а оказалось, что он жив». Общественники придумали по моей книге, где описан путь Достоевского из Барнаула в Кузнецк (он ехал на свою свадьбу), поставить верстовые столбы и часовню. А еще они учредили орден «Звезда Достоевского». Сейчас он приобрел международное значение — им награждены исследователи Японии, Америки, Мексики, Аргентины. Первый орден вручали мне.
Мне повезло — я всю жизнь занимаюсь одним делом, и оно мне не надоело. Жалею лишь о том, что поздно начал заниматься Некрасовым. Некрасов — великий поэт. Недавно ехал в такси, водитель спрашивает: «Это тот, который играл в карты и проиграл крепостных?» Да никогда этого не было! Еще одно заблуждение — некоторые Некрасова воспринимают как поэта, который писал только о темной стороне жизни. «Вчерашний день, в часу шестом зашел я на Сенную, там били женщину кнутом/ Крестьянку молодую…». Ведь это не о крестьянке. Речь о музе! Позже у него появится еще образ — «Не русский — взглянет без любви/ На эту бледную, в крови, / Кнутом иссеченную Музу». Некрасов из всех русских поэтов был наиболее искренен и пронзителен. Достоевский назвал его «навсегда раненое сердце». Он сказал, что имя Некрасова будет стоять рядом с именами Пушкина и Лермонтова. До Некрасова все поэты писали о своих страданиях: я люблю, я страдаю. А кто писал о том, что чувствует женщина? Это никого не интересовало.
Именно Некрасов ввел в литературу Достоевского, Толстого, Григоровича, Тютчева, чуть позже плеяду писателей-шестидесятников Слепцова, Решетникова, Помяловского. Некрасов был человеком широкой души — он содержал семью Чернышевского и школу в Грешнево. Когда издатель «Русского Вестника» Михаил Катков отказал Достоевскому печатать «Подростка», Некрасов не только с удовольствием опубликовал, но и заплатил Достоевскому в два раза больше, чем Катков.
Когда в России появилась новая интеллигенция, Некрасов первый сказал: «Суждены нам благие порывы,/А свершить ничего не дано». Трагедия русской интеллигенции в том, что мы знаем как не должно быть, но не знаем как это сделать. Что такое интеллигенция? Это люди, которые думают не о себе, а прежде всего, о других.
Я — счастливый человек. По жизни мне встречались именно такие люди. Моя жена Светлана была прекрасным человеком. Я узнал, что такое настоящая дружба — с Олегом мы ни разу не поссорились. Я всегда поражался его мужеству, с которым он переносил болезнь. Лишь однажды пожаловался, что ему очень тяжело утром подниматься с постели. О том, что Олега не стало, я услышал в новостях. Накануне смерти мы говорили по телефону. Он был бодр, говорил, что все ерунда: «Работать надо! Работать!». Прошло несколько дней. Я занимался домашними делами, включил телевизор и слышу: «Сегодня скончался Олег Ефремов». Это была страшная потеря.
Справка «РГ»
Николай Якушин — профессор, кандидат филологических наук, исследователь жизни и творчества русских писателей ХIХ века, автор более 350 публикаций по истории отечественной литературы и журналистики. Среди его книг — «Достоевский в Сибири», «Тропа к Некрасову», «Тропа к Достоевскому». Работал в вузах Новокузнецка, Череповца, Лейпцига, Москвы. Долгое время был деканом факультета русского языка и литературы МГГУ имени Шолохова. До 90 лет заведовал кафедрой истории журналистики Института международного права и экономики имени А.А. Грибоедова.
