Ее называли «ленинградской Мадонной» и «голосом блокадного Ленинграда». Поэтессе, прозаику, журналисту, радиоведущей Ольге Федоровне Берггольц — 115 лет.
Она родилась в Санкт-Петербурге в семье фабричного и военного хирурга Федора Христофоровича Берггольца, имевшего шведско-немецкие корни. Парадоксальный факт: во время войны отца Берггольц как «опасного элемента» (немецкая фамилия!) выслали из блокадного Ленинграда в Сибирь, а его дочь, носившая ту же фамилию, в ежедневном режиме вела радиопередачи в осажденном городе, став его «голосом». Поистине, нам сегодня трудно понять это время.
У семьи Берггольц, где кроме Ольги была еще младшая Мария (Муся) — будущая актриса и театральный деятель, был свой старинный дом рядом с Невской заставой. Но во время Гражданской войны отца призвали на фронт, и мать с двумя девочками от голода и разрухи бежали в Углич, где прожили два с половиной года в основном в бывшей келье Богоявленского монастыря. Об этом периоде своего детства Берггольц вспоминала в книге «Дневные звезды» с мистическим страхом: «Ух, какие это были медленные, ледяные вечера, с вонючей слепой коптилкой, с грозным ревом близких монастырских колоколов, с горючей тоской о Петрограде!» Однажды Муся случайно потушила керосинку, а последняя спичка сломалась, и головку ее в темноте сестры не нашли.
«- Теперь мы умрем, — басом сказала Муська.
— Ничего, — прошептала я, — скоро вернется мама. Это звонят ко всенощной, значит, урок в ликбезе уже кончился. Ведь старухам ко всенощной надо…
Но мне было еще страшнее, чем сестренке».
«Дневные звезды» — книга, написанная Берггольц уже после блокады, когда позади оставались такие беды и страхи, которыми щедро наградила ее судьба, что, казалось, страх остаться без мамы в темной монастырской келье должен был быть забыт. Не забыла и с этого начала свою «книгу памяти».
Мама, петербургская интеллигентка, воспитывала дочерей как тургеневских барышень, читала им классиков, приучала к хорошей музыке. Но потом их захлестнула стихия комсомола. Ольга рано начала писать стихи. Одно из них на поэтическом вечере литературного объединения «Смена» услышал Корней Чуковский и похвалил пятнадцатилетнюю поэтессу, пообещав ей прекрасное поэтическое будущее.
В этом же литобъединении Ольга познакомилась с молодым поэтом Борисом Корниловым и вышла за него замуж в возрасте 18 лет. Брак не сложился, а в 1938 году ее первого мужа расстреляли как «врага народа». Личная судьба Берггольц повторяла судьбу другой петербуржанки — Анны Ахматовой, чей первый муж поэт Николай Гумилев тоже был расстрелян в 1921-м.
Борису Корнилову она посвятит стихи, взяв к ним эпиграфом его строки, посвященные ей: «И все не так, и ты теперь иная. Поешь другое, плачешь о другом…» «О да, я иная, совсем уж иная! Как быстро кончается жизнь…»
Но жизнь не кончалась. Второй брак с журналистом и литературоведом Николаем Молчановым обещал быть счастливым. Но и он закончился трагически. Во время войны Николай Молчанов, несмотря на инвалидность, добровольцем ушел на фронт, где умер в госпитале в начале 1942 года.
Судьба словно преследовала Берггольц, испытывая ее на прочность. Потеря двух любимых мужчин, ранняя смерть двух дочерей, невозможность родить еще раз.
В декабре 1938 года она сама была арестована и, будучи беременной, в тюрьме подверглась пыткам. Прямо в тюремной камере случился выкидыш. Страшные тюремные испытания затем отразятся в стихах, навсегда определив особый поэтический почерк Берггольц — сочетание глубокого нежного лиризма и мужественности в отношении к жизненным испытаниям…
Во время ленинградской блокады, потеряв мужа, разлученная с отцом и матерью, она работала диктором на радио и стала звучащим символом блокадного сопротивления. Блокадные впечатления отразились в поэмах «Февральский дневник» и «Ленинградская поэма». Книга стихов Берггольц «Ленинградский дневник» вышла в Ленинграде в 1944 году и стала первым поэтическим свидетельством о блокаде. «Был день как день. / Ко мне пришла подруга. / Не плача, рассказала, что вчера / Единственного схоронила друга, / И мы молчали с нею до утра. / Какие ж я могла найти слова? / Я тоже — ленинградская вдова».
Переживший ребенком блокаду прозаик и сценарист Михаил Кураев пишет: «Рожденные и обученные в лоне победившего материализма мы твердо знали, что действительность первична, а искусство вторично. И аргументация здесь была вполне убедительной. Но вот — блокада Ленинграда, читайте хронику день за днем, и вы увидите, как искусство, если не «творило действительность», то сообщало ей качество, какое редкоземельные металлы — вольфрам, ванадий, иридий, молибден сообщают железу стойкость брони. Искусство именно в этом качестве становилось реальной материальной силой. Сегодня потребителям продукции индустрии антидепрессантов и всевозможных стимуляторов жизненной активности трудно представить, как негромкий доверительный, слегка грассирующий голос Ольги Берггольц, без пропагандистского пафоса читавшей свои стихи и прозу, мог мобилизовать жизненные силы не меньше, а может быть и больше, чем дрожжевой суп».
«Я не геройствовала, я жила…» — скажет Берггольц в своих блокадных стихах.
Есть какая-то странная ирония в том, что улица Рубинштейна в Петербурге, где Ольга Берггольц прожила в доме №7 с 1932 по 1943 годы и где она пережила страшные дни блокады, сегодня является одной из самых популярных в Петербурге «фудстрит». Здесь множество баров и ресторанчиков на любые вкусы горожан и туристов. Может, это и правильно. Продолжается жизнь. Но вечные строки Ольги Берггольц, высеченные на Мемориальной стене Пискаревского кладбище, остаются.
«Никто не забыт, ничто не забыто».
