Сидел с приятелем в ресторане бывшей цековской гостиницы, расположенной на Арбате, в Плотниковом переулке. Вдруг глазам своим не верю: за соседним столиком в одиночестве трапезничает Эрнст Неизвестный.
Говорю приятелю:
— Ты знаешь, кто вон там сидит?
— Понятия не имею, — отвечает этот человек, сделавший хорошие деньги, но остававшийся вполне темным.
— Это один из самых известных скульпторов современности.
А приятель мой хоть и был совсем неподкованный, но ушлый, как все предприниматели.
— Раз так, то давай пошлем ему бутылку коньяка от нашего стола. — И официанта подзывает.
Великий Неизвестный, получив от двух других слегка поддатых неизвестных бутылку, тут же взял ее и, поблагодарив, присел за наш столик. И начался пир.
Что обсуждали мы с Эрнстом Неизвестным в тот вечер? Деталей не помню, но хорошо помню, что всем троим было очень славно.
Когда уже далеко за полночь стали прощаться, мой ушлый приятель подсунул Эрнсту салфетку:
— Нарисуйте что-нибудь на память.
Неизвестный легкими штрихами создал шедевр: «Дарю».
Я тоже опомнился:
— А мне?
Эрнст:
— Давайте утром позавтракаем вместе. Похмелимся, а заодно и рисунок сделаю.
В десять утра мы втроем там же ели яичницу, пили пиво. Я принес из дома лист бумаги формата А4, но при встрече вначале совсем о нем забыл.
Зашел разговор о том, что мы с великим скульптором в каком-то смысле земляки: он родился в Свердловске, окончил там среднюю школу, посещал изостудию при Свердловском дворце пионеров. А я учился на журфаке Уральского университета. И, родись чуть пораньше, вполне мог стать учеником Неизвестного в Суворовском училище, где тот после войны некоторое время преподавал рисунок и черчение. И я тянул лямку в Суворовском, только в Оренбурге, однако в конце 50-х наше училище расформировали, а тех, кто захотел продолжить военную карьеру, перевели как раз доучиваться в Свердловск.
Но это еще не все. Оказавшись после университета в «Комсомольской правде», я каждый день ходил мимо стелы, автором которой являлся Эрнст Неизвестный, — на ней были высечены имена фронтовых журналистов газеты, погибших в годы Великой Отечественной войны. Аркадий Гайдар и другие. Стела стояла в редакционном холле, аккурат в центре коридора на 6-м этаже, так, что ты невольно, куда бы ни шел, а все равно соприкасался с ней глазами, и это тоже было частью моей газетной молодости.
Услышав про стелу, Эрнст оживился, спросил, цела ли она, не снесли ли этот памятник, когда он был вынужден покинуть страну, оказаться в эмиграции.
— Конечно! — заверил я Мастера. — Стоит на том же месте, в главном холле. И всякий знает, кто автор.
Ему это понравилось.
Дальше у нас началось что-то вроде интервью, причем я сразу оговорился, что прошу меня извинить за дилетантские вопросы. Эрнст в ответ только махнул рукой, дескать, ладно, давай просто поговорим, причем в ходе этого разговора он не один раз и сам принимался расспрашивать меня — про Афганистан, где я долгое время работал корреспондентом, про Ирак, откуда вернулся недавно, освещал там операцию «Буря в пустыне», про непростую ситуацию в нашей России.
Мне это сразу понравилось: если человек — тем более такой именитый — жаден до нового знания, значит, он по-настоящему велик. Ведь мэтры — я это много раз наблюдал — обычно не очень-то расположены к диалогу.
— Отчего вы так явно тяготеете к монументальным формам, даже, я бы сказал, к гигантизму?
Он отхлебнул пиво из своего бокала:
— Наверное, оттого, что мне всегда хотелось охватить сразу многое, воплотить в камне или металле целостное ощущение мира.
— Это как-то связано с тем, что вы учились на философском факультете МГУ?
— Ну, в жизни все связано. Хотя какой я философ? Я всегда больше полагался на самообразование. Можно ведь одновременно учиться в трех разных вузах и все равно оставаться при этом полным болваном. Знания сами по себе — ничто, если ты не способен к их творческому анализу, критическому осмыслению, если ты не пропустишь их через собственную судьбу.
— Где-то я читал, что вы еще при Сталине отваживались на то, чтобы тайно знакомиться с трудами всяких запрещенных авторов, например Оруэлла, Бердяева, Флоренского… То есть были диссидентом?
— Нет, — решительно возразил Неизвестный. — Я никогда не был диссидентом. Не состоял в тайных обществах, не занимался политикой. Другое дело, что тогдашняя власть не воспринимала мое видение мира, мое творчество, и таким образом эта власть формировала противостояние. Таких историй было множество. Например, в студенческие годы я дружил с Александром Зиновьевым, в его судьбе есть нечто очень похожее.
— Как вы считаете, широкая публика понимает ваше творчество?
— Смотря какая публика. Все люди разные, и эстетические потребности тоже не одинаковы. Я убежден в том, что в искусстве художник не должен идти на поводу у так называемой публики. Важна высокая планка, до которой человеку надо подтягиваться.
…Конечно, я вспомнил ту давнюю, но очень знаменитую историю, когда в 1962 году Никита Хрущев, посетив в Манеже выставку «30 лет МОСХ», назвал работы Эрнста Неизвестного «дегенеративным искусством».
— Обидно было слышать такое от руководителя партии и государства? Ведь некоторые ваши вещи к тому времени уже приобрели Третьяковка и Русский музей, вы были лауреатом всевозможных премий?
— Обидно не обидно — разве в этом суть? Жаль, что глава государства показал себя абсолютно дремучим человеком в искусстве. Кстати, я обиды на него не держал. Когда Никита Сергеевич скончался, то его родственники обратились именно ко мне с просьбой помочь в сооружении памятника на Новодевичьем кладбище.
— А отъезд из СССР повлиял как-то на ваше творчество, изменил ваши взгляды?
— Нет. Расставание с родиной было тяжелым, но не столкнуло меня с того пути, который я избрал для себя очень давно. И с этого пути я не сворачиваю. А что переживаю — это не для обсуждения.
— Сейчас у нас происходят радикальные изменения, страну просто трясет. (Разговор происходил в середине 90-х. — В. С.) Что вы об этом думаете?
— Когда семья хочет реформировать свою жизнь, допустим, переехать на новую квартиру или построить новый дом, то никогда это не делается так, чтобы из колыбели выпал крохотный младенец или по дороге пострадал беззащитный старик. То есть самые уязвимые члены семьи. У меня же такое ощущение, что ваше российское общество, приступив к реформированию самое себя, не озаботилось проблемой социальной защиты детей и пенсионеров.
Говоря объективно, в советском периоде российской истории были определенные социальные завоевания. Их бездумно, преступно разрушили. С водой выплеснули ребенка.
Я очень часто сталкиваюсь с таким мнением: нам, мол, не надо брать на вооружение модель западного капитализма, потому что русская историческая самобытность не укладывается в рамки западной ментальности. В теоретическом плане эта мысль выглядит привлекательной. Но при этом забывают одну простую вещь. Не бывает национального туберкулеза или национального сифилиса — все эти болезни протекают одинаково что у якута, что у еврея. Социализм был болезнью с очень похожими симптомами, которая поразила много стран. А вот свободный рынок — это естественная форма существования общества. Естественная, как дыхание.
При этом я хочу сказать, что объездил весь мир, и могу вас заверить, что мексиканский капитализм не похож на французский, а голландский рынок имеет мало общего с японским. Таким образом, опасения России, что ей навяжут американскую жизнь, совершенно беспочвенны. Если и получится здесь построить капитализм, то он все равно будет чисто русским.
…Наш завтрак явно затягивался. Я обратил внимание, что Мастер стал озабоченно поглядывать на часы. Вспомнив про его обещание сделать и мне памятный рисунок, я протянул ему заранее заготовленный лист.
— Вы сейчас кем работаете? — спросил Неизвестный.
— Главным редактором в журнале про путешествия, он называется «Вояж».
— Тогда вот… — И он нарисовал нечто почти абстрактное: пол-лица, ладонь, глаз на кончике пальца. И подписал: «Вояж дает возможность увидеть мир».
У меня этот рисунок висит над письменным столом. Я смотрю на него и думаю: возможность увидеть мир — это прекрасно, особенно если ты делаешь это по доброй воле, а не под нажимом тех, которым стал неугоден.
